По остывшим следам [Записки следователя Плетнева] - Владимир Плотников

Раньше мне таких дел держать в руках не приходилось. Любопытства ради я открыл обложку и на первом листе увидел большую фотокарточку, с которой на меня смотрели два темных, широко раскрытых глаза. Взгляд их был не по-детски осмысленным, удивленным, тревожным, зовущим, и если бы над этими глазами я не заметил вышитый чепчик, а под ними — соску-пустышку с кольцом, то никогда бы не подумал, что на фотографии запечатлен младенец. Дело заинтересовало меня, я стал читать его и вскоре узнал, что год тому назад, 12 августа, в шесть часов утра, этого младенца нашла Прасковья Сергеевна Кашина, пенсионерка, бывшая подсобница с фабрики «Скороход», вдова.

Вот что рассказала тогда Прасковья Сергеевна следователю: «Я живу на Лиговке, недалеко от Обводного канала, занимаю комнату в коммунальной квартире на третьем этаже. В то утро я вышла на лестничную площадку, чтобы выбросить мусор, и услышала плач ребенка. Стала спускаться и вижу — ребеночек этот лежит, завернутый в одеяльце, на подоконнике, между третьим и вторым этажами, а поблизости никого нет. Я подумала, что мать куда-то отлучилась, сейчас придет. Стою пять минут, десять, пятнадцать… Ребенок все плачет, надрывно так. Потом чихать стал. Я развернула его, потрогала — весь мокрый. Заглянула в пакеты из целлофана, что рядом лежали, а там рожки с прикормом и много пеленок. Зачем? Не по себе мне стало. Что, думаю, делать? Закутала я ребенка, спустилась на второй этаж и позвонила Наташе Лозинской. У нее трое своих, мал мала меньше. Она как увидела меня в дверях, так и остолбенела, слова вымолвить не может. Я ей говорю: так, мол, и так, кто-то ребенка оставил. Мокрый, плачет, чихает. Наташа схватила его — и в комнату, а я за пакетами поднялась. Вернулась — дите на столе, голенькое, ручками-ножками сучит… Девочка. Подмыли ее, перепеленали, дали рожок с молоком. Она поела и уснула. А мы задумались: кто бы мог быть ее матерью? Всех женщин нашего дома перебрали, каждую минуту на лестницу выглядывали: может, кто вернулся за ребенком? Там никого не было. Стали рассматривать пакеты. Двадцать восемь пеленок, пододеяльник, распашонка, чепчик, косынка. Это помимо того, что на ребенке. И еще четыре рожка с прикормом, один с чаем. Решили вызвать милицию. Спустилась я к автомату, позвонила. Они приехали быстро, составили акт, забрали ребенка и сказали, что отвезут его в детскую больницу. А я пошла к себе, написала объявление, на случай, если кто-нибудь придет за ним, и приколола к подоконнику. Только никто так и не появился».

Булгакова в поисках лица, оставившего ребенка (а им могла быть не только мать), запросила детскую больницу, милицию, «скорую помощь». Из больницы ей ответили, что девочка, судя по росту, весу и метке от введения противотуберкулезной вакцины, родилась два месяца назад в родильном доме; уголовный розыск сообщил, что заявлений о пропаже грудных детей в органы милиции ни до, ни после 12 августа не поступало; «скорая помощь» выдала справку о том, что выездов, связанных с гибелью женщин на улицах и в общественных местах города, в тот день не было.

Она допросила многих жильцов дома, осмотрела и направила на исследование белье и одежду девочки, надеясь получить хоть какие-нибудь сведения о лице, оставившем ребенка, или о его матери, и все впустую. Предусмотренный законом срок следствия был ею исчерпан, дело пришлось приостановить.

Теперь, заканчивая его чтение, я все более и более осознавал, что не смогу ограничиться направлением в милицию шаблонного письма с требованием активизировать розыскную работу и должен найти новые средства для того, чтобы отыскать мать девочки. Новые… А какие? Можно запросить из родильных домов списки девочек, появившихся на свет в июне, а лучше в мае — июле, с учетом возможной ошибки при определении возраста той, которая интересует меня, и навести справки о них. Но в Ленинграде около двадцати родильных домов. Есть еще Институт акушерства и гинекологии, Клиническая больница Педиатрического института, где тоже принимают роды… Огромная работа! Даст ли она результат?

Ради интереса я позвонил в Педиатрический институт. Мне сообщили, что ежемесячно в нем рождается около четырехсот девочек. Значит, за три месяца — больше тысячи. Позвонил в родильный дом Московского района: картина такая же. А если моя девочка родилась не в Ленинграде? Нет, такую проверку затевать нельзя.

Может быть, запросить дом ребенка, в который отправили девочку из детской больницы? Ведь не исключено, что туда могли поступить сведения о родителях… Нет, тоже не годится. Если бы родители объявились, дом ребенка сразу бы сообщил об этом в' милицию и в прокуратуру.

Что можно придумать еще? Рожки с прикормом были закрыты ватными тампонами… В таком виде их выдают в молочных кухнях и раздаточных пунктах… Прикорм выписывается в детских поликлиниках… Не поинтересоваться ли там, кто из детей перестал получать его после 12 августа? Заманчивая идея! И проверка поуже, чем по сведениям родильных домов. А если учесть, что ребенок брошен до 6 часов утра, то скорей всего прикорм для него был получен накануне в Ленинграде.

Я поделился своими соображениями с женой и, когда она одобрила их, решил запросить в первую очередь детские поликлиники города. Через день в моем кабинете раздался телефонный звонок:

— На ваш запрос мы ответить не в состоянии, — заявила заведующая одной из поликлиник. — Документы сданы в архив, их надо искать. Для того чтобы сделать это и ответить вам, нужны люди, а у нас свободных людей нет. Посылайте своих, и пусть они сами выбирают то, что вам нужно.

Затем аналогичные звонки последовали из других поликлиник. Я терпеливо разъяснял смысл запросов, настаивал на их исполнении, соглашался на отсрочки, а когда наталкивался на отказ представить мне необходимые сведения, просил подтвердить это письменно, чтобы иметь возможность обращаться за помощью и поддержкой в вышестоящие организации здравоохранения. И надо сказать, такая постановка вопроса приводила, как правило, вначале к снижению напряженности в переговорах, а затем и к достижению договоренности на приемлемых для обеих сторон условиях.

Первые ответы поступили ко мне примерно через месяц. Я сразу же дал задание милиции навести справки о судьбе значившихся в них детей. Работа оживилась. В прокуратуре заговорили о ней с нескрываемым интересом, особенно женщины. При встречах они неизменно спрашивали:

— Что новенького? Неужели удастся найти эту мать? Уж вы не прячьте ее тогда, покажите нам…

Но время шло, папки с перепиской пухли как на дрожжах, а тех новостей, которых я с таким нетерпением ждал, не было. Порой мне начинало казаться, что всю эту канитель я затеял зря, что Булгакова, наверное, неспроста не стала заниматься ею. Но я гнал от себя эти мысли и, пока было над чем работать, работал.

Как-то вечером, когда я строчил очередные поручения милиции, мне позвонила еще одна заведующая поликлиникой.

— Мы подготовили к отправке список интересующих вас детей и их матерей, — сказала она. — Среди них есть мама, которая, по-моему, заслуживает внимания. Одиночка, снимала комнату; ни врач, ни патронажная сестра не могли от нее добиться предъявления паспорта. Говорила, что потеряла. Последний раз посетила поликлинику десятого августа, питание для ребенка перестала получать с двенадцатого августа. После этого сестра ходила к ней на дом и не застала. Хозяйка квартиры сказала, что мама вместе с ребенком уехала куда-то на Украину.

— Не отправляйте почтой! — крикнул я в трубку. — Еду к вам!

И вот я в поликлинике. Амбулаторная карта, как ключ к разгадке тайны, лежит передо мной, а я боюсь ее открыть, боюсь потому, что знаю: надежда может рухнуть мгновенно. Краем глаза поглядываю на обложку, читаю: «Невская Ирина, родилась 10 июня, Мать — Невская Нинель Петровна, 19 лет, одиночка, родители умерли, место работы — Ленинградский почтамт, домашний адрес…» Неужели это то, что мне нужно? Наконец-то…

Утром, отложив все дела, я позвонил в адресное бюро. Мне ответили, что Невская Нинель Петровна среди прописанных в Ленинграде и области не значится. Позвонил на почтамт — на работу такая не поступала. И тогда я поехал по адресу…

Дверь квартиры открыла напуганная моими звонками старушка.

— Скажите, жила ли у вас Нинель Петровна Невская? — спросил я у нее.

— Не знаю такой. Нина — жила, так уж год как съехала.

— Где она сейчас?

— Без понятия… Как ушла, так не появлялась.

Старушка явно не хотела разговаривать со мной.

И все-таки, убив на беседу с ней около трех часов, я получил интересные сведения. Нина поселилась здесь в феврале прошлого года, говорила, что приехала с Украины, хочет найти временную работу, а осенью поступить в институт. Дома бывала мало, как правило, по вечерам. Летом она куда-то пропала, а вернулась с грудным ребенком, девочкой, пожила еще два месяца, сказала, что с институтом ничего не получится, надо уезжать туда, откуда приехала, к каким-то родственникам. После родов ёе никто, кроме врача и медсестры, не навещал. Об отце, ребенка она молчала. С деньгами у нее было плохо, поэтому хозяйка из старых простынь сделала для девочки приданое: пятнадцать пеленок, столько же подгузников, два пододеяльника, две распашонки, две косынки и два чепчика. «Могут ли все эти совпадения быть случайными? — думал я, вытягивая из старухи каждое слово. — Нет, не могут. Что же касается подгузников, то их, по всей видимости, Кашина и Лозинская ошибочно посчитали за пеленки».